Сергей Жадан специально для Vogue Украина: "Пути сообщения"

"Месопотамія" – новая книга Сергея Жадана, которая состоит из девяти историй в прозе и тридцати стихотворений-уточнений. Еще "Месопотамія", как олицетворение Междуречья,? – это город Харьков между речками Лопань и Харьков. Тема города в книге усилена фотографиями известного харьковского художника Гамлета Зиньковского – он снял те дома и улицы, где живут герои "Месопотамії". И все же "Месопотамія" – это самая любовная книга Жадана, в ней мало социального и публицистики, много нежности и страсти. Специально для украинского Vogue Жадан написал новую, десятую историю.

Автор иллюстраций для книги – художник Гамлет Зиньковский

B начале лета Боб уволился с работы, сдал квартиру двум студенткам, которые собирались на лето оставаться в городе, и на полученные деньги купил себе билет в Нью-Йорк. Собирался проведать дядю Алекса, папиного брата, который больше десяти лет назад пересек Атлантику в западном направлении и пустил корни в благословенном Новом?Свете. Боб тоже время от времени делился с нами планами на эмиграцию, говорил, что здесь, в этой печальной стране с плохой канализацией и разбитыми дорогами, для того, чтобы сохранить душевное равновесие, нужно быть религиозным фанатиком. Или воинствующим атеистом. У Боба не было шансов, поэтому он быстро собрался, коротко попрощался с друзьями, соседями и дальними родственниками – и отбыл ночным поездом в сторону горького сумеречного Запада. Обещал делиться впечатлениями и не забывать о корнях. На большее мы и не рассчитывали.

Первое письмо от него пришло только через месяц. Не извиняясь за долгое молчание и не восхищаясь увиденным, Боб сразу же констатировал: "Из чего состоят наши разочарования? Из чрезмерных ожиданий и недостаточной выдержки. Часто мы проживаем сладчайшие миги своей жизни, даже не догадываясь об их истинном содержании. Обычно нам куда проще и привычнее придавать вещам и явлениям значение, касающееся прежде всего наших предчувствий, наших предпочтений, наших претензий, однако ничуть не естественного для этих вещей и явлений состояния. Мы влюбляемся в собственные вымыслы, мы разочаровываемся в собственных фантазиях, мы жестоко разлучаемся, а потом горько тоскуем по нашим иллюзиям. Единственное, что нас во всех этих случаях оправдывает,?– мы действительно при этом любим, щедро своей любовью делясь. Даже если никто, кроме нас самих, об этом не догадывается. Даже если об этом не догадываемся мы сами.

Из всех многочисленных головокружительных происшествий, случившихся со мной в этом странном путешествии, самое болезненное и самое непоправимое стряслось в первый же вечер. И все из-за моей ничем не оправданной любви к путям сообщения. Представь себе,?– писал Боб,?– верхнее купейное в конце вагона, чернильный июньский вечер, окна, распахнутые в ночь, и тысячи соловьиных гортаней, поющих, казалось, прямо с платформы. Птицы, фонари и паутина делали воздух липким, словно сахарная вата, и, глубоко вдыхая его, этот ночной июньский воздух, можно было почувствовать на небе солод ночи, жженый сахар тепла.

Когда они зашли, я сидел и смотрел в темноту за окном. Даже не разглядел их сначала. Светильник выхватил светлую прядь ее волос, подведенные темным глаза. Примерно моего возраста, но, очевидно, с приличной работой, прибавлявшей ей солидности, то есть морщин под глазами. Небрежная, но на самом деле дорогая прическа, легкий свитер, джинсы, кроссовки. Главное – черный портфель, набитый документами. Я почему-то подумал, что, если б ей довелось тонуть, она пошла бы на дно, не выпуская этот портфель из рук. Устало поздоровалась, на миг задержав на мне взгляд. Зеленые глаза, острые скулы, серьезное заинтересованное выражение лица. Он зашел следом, выглядел менее стильно, но более солидно: летний пиджак, белая рубашка, светлые брюки, фирменная обувь. Занес большую сумку, наверное, с общими вещами. "Любопытная пара",?– сразу подумал я. Непохоже, что женаты: слишком уж старательно он укладывал сумку на верхнюю полку. Скорее всего, близкие друзья. То есть спят вместе в свободное от работы время.

Она что-то коротко ему напомнила, и он засмеялся, легко коснувшись ее руки. Она чуть заметно повела плечом. "Точно,?– подумал я,?– не женаты. Возможно, выбираются куда-нибудь на выходные, прячутся от мира, бегут туда, где их никто не узнает". Но тут зазвонил ее телефон, и, пока она копалась в портфеле, он посмотрел на номер, ответил. Поздоровался, выслушал, попросил перезвонить. "Да нет,?– сразу же догадался я,?– наверняка женаты. С чего бы он отвечал на звонки на ее телефон?" Все с ними понятно: нормальная пара, каким-то образом не перерезали друг друга по случаю десятилетнего юбилея свадьбы. "Всем спокойной ночи",?– подумал я и уже собрался было лезть на свою полку, но вдруг она меня остановила. "Погоди,?– сказала,?– на, посмотри". И сунула мне свой телефон. "Это я на отдыхе",?– пояснила. Я посмотрел: джинсовые шорты, красный купальник, стройные ноги с едва заметными синяками на икрах. Кажется, она ходит в зал. Или просто бегает. "Хорошее освещение",?– ответил я и попытался вернуть ей телефон. Ее приятель как-то нервно поднялся и вышел в коридор. Меня за собой, однако, не позвал. "Ну ладно,?– подумал я,?– и что дальше?" А дальше она сказала: "Да нет, ты посмотри дальше". И снова протянула мне телефон.

Чем меньше на ней было одежды, тем доверчивее она смотрела в кадр. Кто ее, интересно, фотографировал? Заметно было, как на следующих фото становится темнее кожа, как выгорают на солнце волосы, как со временем она привыкает к солнечной погоде и соленому морю, стоит возле него, смотрит со страхом и восторгом, ловит руками воздух, вычесывает песок из подхваченных ветром волос, невольно прикрывается руками, все еще кого-то стесняясь, отворачивается в самое сладкое мгновение, отступая назад, поближе к морю, с его волнами и ракушками, дальше в солнечное марево, где ее уже нельзя четко разглядеть, можно разве что дофантазировать все затемнения и просветления ее легкого тела, выжженного солнцем, словно трава в августе.

А он в это время все ходил вокруг нее, возвращался в купе, пытаясь обратить на себя ее внимание. А когда не получалось (а не получалось) – бросал на меня беспокойные взгляды, в которых виделась мне и угроза, и решительность, и даже плохо скрываемая злость. "Похоже, не слишком хорошие у них отношения",?– думал я, слушая ее рассказ о тропических рыбах и в то же время рассматривая ее фотокарточки: на пляже, в бассейне, в душевой кабине – одним словом, совсем без ничего, разве что с доверчивой улыбкой. Похоже, в этой семье она определяет темы светских бесед. А что же он? В какой момент он не удержится и вызовет меня в тамбур для того, чтобы сломать мне нос? Но он выходил в коридор, долго выглядывал в открытое окно, и ночные птицы, казалось, садились ему на голову, как только поезд останавливался на очередной безымянной станции, освещенной апельсиновыми фонарями. Садились ему на голову и шептали на ухо, что, мол, чего же ты не сломаешь нос этому залетному, почему не скормишь его путейским псам? Он же видел такое, после чего не сможет жить спокойно и беззаботно, он же теперь будет ходить за вами, как зомби, требуя вашей крови или по крайней мере внимания.

И даже когда она захотела переодеться и попросила меня тоже выйти в коридор, он все равно разговаривал со своими птицами, даже не повернув ко мне головы. И даже когда я вернулся и заметил, что под прозрачной белой майкой у нее остался разве что медальон, он молча прошел за мной, красноречиво посмотрел на меня и решительно полез на вторую полку, словно намекая: все, чувак, вечер воспоминаний закончился, давай залезай наверх, оставь ее в покое с ее телефоном. "Видишь,?– намекал он,?– даже я оставил ее в покое, хотя у меня гораздо больше моральных прав не вползать в эти вагонные сумерки, а просидеть до утра там, внизу, поближе к ней". Я понял этот его намек, и внутренне даже согласился с ним, и поднялся было с чужого места, но она перехватила мою руку и продолжала говорить, не отпуская меня, однако не очень и удерживая,?– как раз так, чтобы я не мог уйти и не мог успокоиться.

А потом, около полуночи, когда ощущать ее прикосновение стало невыносимо, и когда тот, наверху, демонстративно отвернулся к стене, и птицы, взлетев наверх, так и сели рядышком ему на левую руку, а она продолжала говорить без умолку о наболевшем – так, словно мы были с ней сто лет знакомы,?– я все же поднялся и вышел, оставив, однако, за собой приоткрытую дверь, намекая ей: иди за мной, пассажирка, двигайся на свет, в эту ночь все двери для тебя открыты и все коридоры освещены, только решись и не останавливайся, пока он спит и ничего не знает, пока его убаюкивают железнодорожные птицы, не заниматься же нам этим здесь – в тесном, пропахшем влагой пространстве, давай, выходи, иди за мной.

И она действительно пришла. И целовалась, как девчонка,?– долго и вдохновенно, словно хотела мне доказать, что уже все умеет, уже всему научилась и теперь готова щедро делиться полученными знаниями. И пусть здесь не лучшее место для подобных занятий, и пусть лучи выхватывают из тамбурного мрака черную ткань ночи, и пусть губы начинают болеть от этих поцелуев, ей все равно не о чем жалеть, нечего скрывать, вот она вся тут, такая, как есть,?– нервное сердце под тонкой майкой, теплые волосы между моих пальцев, ничего уже не скроешь, и не добавишь ничего, и не остановишь.

Но когда я попытался коснуться кожи под ее майкой, она все же остановилась. Оторвалась от меня, перехватила мой взгляд в рваном свете фонарей и медленно выскользнула назад, в коридор. Замерев на какое-то мгновение на пороге, словно что-то объясняя. "Ну понятно,?– сразу догадался я,?– праздник закончился". Радости на сегодня больше не отпущено. Это все, что она могла предложить. Жаль, конечно, но что поделаешь? Не идти же туда за ней, не цепляться же к ней в присутствии этого ее приятеля. Она же не из тех женщин, к которым можно цепляться в присутствии их мужчин. "Так что расслабься,?– успокаивал я себя,?– этот вечер для тебя безнадежно испорчен".

И что делать? Правда, что делать? Не возвращаться же вслед за ней. Я же не смогу заснуть, зная, что она рядом. "Пусть себе спокойно засыпает, пусть все будет так, как есть,?– думал я, печально ловя горячими ладонями желтые электрические вспышки". Простоял десять минут, потом двадцать, потом полчаса. Ближе к утру вернулся. Даже попытался заснуть. Ясное дело, не заснул.

"Ты куда подевался? – спросила она утром, сонно и недовольно выглядывая за вагонные занавески.?– Я ждала тебя". Приятель ее снова блуждал по коридору, к чему-то там прислушиваясь. "Да все нормально,?– ответил я неохотно,?– у тебя муж. Зачем тебе это?" "Какой муж? – обиделась она.?– Это мой секретарь". "О боже",?– бросила она в сердцах, подхватила портфель, сунула мне в руки визитку и пошла на выход. Зашел секретарь, забрал остальные вещи, тоже сунул визитку, вышел. Я перечитал. Юридическая контора, офисный центр. Ясное дело, тот же адрес. Ясное дело, разные фамилии. Ясное дело, ничего личного. Я так никогда и не научусь верно разбирать шрифты и знаки. Я так никогда и не пойму все эти надписи и сигналы, на которые наталкиваюсь в чужих дневниках и детективных романах. Я ничего не узнаю о настоящих желаниях и сомнениях, я ничего не смогу взять из щедрых даров, я ничего не смогу забыть из услышанных признаний. Солнце будет обходить меня, как странники обходят отравленные водоемы. Растения будут пересыхать в моем присутствии. Летние вечера будут тянуться для меня бесконечно и невыносимо, разрывая мое радостное беззаботное сердце, словно обученные сызмальства храбрые охотничьи псы".